Давид Л’Эпэ. Инаковость и Соблазн

Публикуем наш перевод статьи Давида Л’Эпе из журнала Krisis. Revue d’idées et de débats (№ 51, mars 2021), озаглавленного «Amour ?». Этот журнал издается под руководством Алена де Бенуа, идеолога французских «новых правых». В статье представлен консервативный взгляд на проблематику любви, которая, согласно автору, непосредственно связана с соблазном, который возможен лишь при наличии инаковости между партнерами. При этом автор редуцирует необходимую для любви инаковость к половому и гендерному различию. Он не учитывает ту уникальную и поэтому удивительную инаковость любимой личности, что переживается как нечто трансцендентное любым атрибутам биологических и культурных женственности и мужественности. В результате его размышления и выводы касаются лишь одного типа любви, который можно назвать «эросом», и который представлен в платонизме, куртуазной и романтической традиции. То, что именуется в христианской теологии «агапэ» оказывается за пределами внимания Давида Л’Эпэ. На наш взгляд, современные трансформации в вопросах пола и гендера, в которых автор видит путь к неразличимости мужского и женского, что, как он считает, ведет к смерти любви и соблазна, могут, напротив, благоприятствовать открытию действительно Другого в любимом партнере, а не просто мужчину или женщину, что являются лишь собирательными образами расхожих гендерных стереотипов плюс первичные половые признаки.

Давид Л’Эпэ

ИНАКОВОСТЬ И СОБЛАЗН

«Я не был бы мужчиной, если бы твои женские
слабости не делали тебя еще соблазнительнее».

Персонаж Хельмер обращается к своей супруге
в пьесе Генрика Ибсена «Кукольный дом».

Что такое соблазн? Трудно выразить словами алхимию, момент благодати, а также такую мимолетную и таинственную вещь, как непреодолимую привлекательность, которую мы можем испытывать к другому, чем я (soi). Другой, чем я: все может быть, однако, в этих трех словах. Глагол «séduire» («соблазнять») происходит от латинского seducere, который может переводиться как «свернуть с правильного пути», что происходит каждый раз, когда отворачиваются от себя, чтобы направиться к другому. Соблазн – если речь не идет о влюбленности в свое отражение, как в мифе о Нарциссе – начинается с двух, поэтому он обязательно подразумевает другого. Вполне может быть, что это влечение будет тем сильнее, чем этот другой будет более другим: это то, что мы будем исследовать на следующих страницах.

По-видимому, природа ненавидит все одинаковое, так же, как она ненавидит пустоту. Жизнь, кажется, всегда висит на нити в постоянном напряжении между противоборствующими силами, которые самим фактом своего противостояния создают видимость равновесия, что и делает ее возможной. Эта компенсация одной полярности другою, эта комплементарность противоположностей, что встречается почти везде в природе, присутствует равно и в человечестве. Антрополог и психоаналитик Жорж Деверё сравнивал человечество с системой термодинамики: именно его негомогенность заставляет его функционировать. «Хорошее общество – пишет он – это то общество, которое умеет пользоваться, прежде всего, тем, что индивидуум отличается от себе подобных; именно в таких обществах изобилуют гении».[1] И он добавлял: «Это также такие общества, которые знают, как извлечь пользу из женственности женщин и мужественности мужчин».[2] Эта комплементарность различий, которая служит двигателем человеческих обществ, также является во многих отношениях тем, что делает возможной любовную связь. Так или иначе, инаковость полов находится в сердце этого равновесия. Разве Аристотель не говорил, что в процессе зарождения отношение мужчины и женщины эквивалентно отношению формы и материи?

Подобные объединяются,[3] говорится в известной поговорке. Это, возможно, правда, но только до определенной степени. Если человеческие существа могут объединиться, в любовном или сексуальном смысле, только в пределах собственного вида (человек), и если они склоны выбирать своих партнеров среди тех людей, что представляют качества, относительно похожие на их (особенно в социокультурном плане), то влечение, которое эти люди пробуждают в них, в меньшей степени основано на подобии, нежели на инаковости. Первая из этих инаковостей, самая фундаментальная, от которой зависит само существование человечества, – это, конечно, инаковость половая. Гетеросексуальность  – как ориентация подавляющего большинства внутри нашего вида и как условие sine qua non его репродукции естественными способами – опирается на этот механизм притяжения к другому. Впрочем, кажется, что даже в более маргинальных формах сексуальности, не направленных на репродукцию, эта инаковость так же играет свою роль. Многие гомосексуальные пары находят свое равновесие в формах комплементарности между двумя индивидами, которые, хотя и одного пола, представляются друг другу как противоположные полярности (связанные, в особенности, с большей или меньшей степенью кажущихся мужественности или женственности).

Поставить вопрос о том, в чем заключается инаковость в любовной связи, это также значит поставить вопрос о том, чем она не является, попытаться дать отрицательную дефиницию. Если любовь часто пробуждается инаковостью, она, напротив, подозрительно относится к тому же самому, тому, что является слишком близким. Нужно суметь выйти за пределы своего клана, своего очага, чтобы найти родственную душу. Это предписывающее различие между другим и тем же самым было освящено самыми древними в истории нашего вида социальными институтами, начиная с одного из тех, что являются основой человеческих обществ: запрет на инцест.

Табу на инцест: отказ от того же самого

Древнее табу касательно инцеста – это запрет, так сказать, универсальный. Это не означает, что в некоторых цивилизациях не были позволены браки между родственниками. Они даже поощрялись, как, например, в Древнем Египте (где они, впрочем, не зависели исключительно от династической логики и не ограничивались господствующими классами). Это означает лишь то, что в этих самых обществах определенные связи рассматривались как инцестуозные, – хотя определение этих связей не обязательно соответствует тем определениям, что нам привычны, – и поэтому находились под запретом. В других культурах, как в христианском мире Средневековья, это табу могло быть крайне расширенным, поскольку каноническое право запрещало браки до четырнадцатой степени родства. Точное содержание того, что запрещено в плане половых отношений, может варьироваться от одной цивилизации к другой, но этот запрет обнаруживается повсюду, во всех культурах и во все эпохи, и это то, что следует знать в связи с понятием «инцест».

Когда нужно объяснить смысл этого табу детям, мы привыкли привлекать биологию и показывать им вред кровосмешения для поколений, являющихся его плодами. Мы должны, однако, помнить, что такое обоснование датируется лишь XVI веком, эпохой, когда медицинский дискурс сменил моральный дискурс в поддержании этого запрета. Наши самые отдаленные предки не обладали научными средствами для подтверждения этой гипотезы о кровосмешении, и их вдохновляло совсем другое беспокойство, когда они запрещали сексуальные отношения между членами одной и той же семьи. Клод Леви-Стросс, которому мы обязаны самым детальным объяснением происхождения этого табу, объясняет это так: «В то время, когда я запрещаю себе использование некой женщины, которая таким образом становится доступной для другого мужчины, где-то существует мужчина, отказывающийся от некой женщины, которая становится тем самым доступной для меня. Содержание запрета не исчерпывается фактом запрета; он устанавливается лишь для того, чтобы гарантировать и обосновывать, прямо или косвенно, непосредственно или опосредованно, обмен».[4]

Это табу, в дополнение к обеспечению определенной сексуальной доступности одних для других посредством морального регулирования, способствует миру и согласию между кланами, участвующими в этом обмене: действительно, у свойственников будет меньше соблазна воевать между собой, чем у чужих друг для друга семей.[5] Общества, функционирующие по этой модели, называются экзогамными. «С самой общей точки зрения, запрет на инцест выражает переход от естественного факта кровосмешения к культурному факту союза», – продолжает Леви-Стросс.[6] Недоверие к кровосмесительным бракам, как мы видим, мотивированно страхом расколов и разделений, пагубных для социальной группы, задолго до того, как оно было обоснованно соображениями генетического порядка. Легче следовать закону, когда он опирается не только на принуждение, но также на некоторую силу убеждения, касающегося представлений о хорошем и плохом, поэтому табу на инцест быстро приобрело моральный оттенок. Но не будем заблуждаться: именно социальный порядок необходимо было защитить с помощью этого запрета, а не добродетель или чистоту своих сестер… «Инцест является социально абсурдным, прежде чем быть морально преступным».[7]

Нужно к тому же отметить, что идея запрета нередко приводит нас к ошибочному суждению об этом табу: в действительности, речь идет не столько о правиле, которое запрещает, сколько о правиле, которое обязывает отдать. Отказ от своей собственной сестры, будучи, прежде всего, средством получения взамен сестры мужчины из соседнего клана, оказавшейся доступной по той же причине. «Экзогамия – резюмирует Леви-Стросс ­– утверждает социальное существование другого».[8] Жорж Батай даже видит в ней своего рода «потлач женщин», «парадоксальный дар объекта вожделения»[9] – парадоксальный лишь с виду, т.к. речь идет о даре за вознаграждение. Этот обмен составляет, согласно ему, «сущность дара», который сам по себе есть «отказ, запрет животного  наслаждения, немедленного и безоговорочного наслаждения».[10] И он добавляет: «Отказ от близкого родственника – ограничение того, кто запрещает себе свою собственную вещь – определяет человеческое поведение, полную противоположность животной ненасытности».[11] Запрет на инцест здесь оказывается маркером человеческого существования, характеристикой, отличающей его от других животных.

Возможно (это, в частности, тезис этнолога Джона Фергюсона Мак-Леннана), что в некоторых племенах этой логике благоприятствовало мужское перенаселение, являющееся результатом детоубийства, зачастую практикуемого в отношении девочек, дисбаланс, который, как полагает автор, привел в качестве компенсации к таким разнообразным практикам, как брак через похищение, полиандрия и… запрет на инцест.[12] Тезис Леви-Стросса, впрочем, неоднократно оспаривался, будь то Фрейдом (который, переворачивая причинно-следственную связь, полагает, что это экзогамия была изобретена обществом для предотвращения инцеста, а не наоборот),[13] или антропологом Клодом Мейяссу, для которого запрет на инцест (универсальный характер которого он, кстати, ставит под вопрос) не является значимой причиной супружеской мобильности, которая скорее объясняется демографическими причинами.[14] Так или иначе, – и хотя мы со своей стороны придерживаемся версии Леви-Стросса, которая кажется нам наиболее правдоподобной ­– это табу прочно и, несомненно, окончательно будет маркировать человеческие общества, принося за собой другие запреты, построенные как расширения этого первоначального запрета. Именно это объясняет, к примеру, что при Старом режиме сексуальные отношения между духовником и кающейся были запрещены как «духовный инцест», который наказывался смертью виновников.

Эта соблазнительная странность…

Это древнее правило позволяет нам понять то, что с момента возникновения человеческих обществ инаковость стала одной из основ супружеских связей и, шире, отношений между мужчинами и женщинами. Если такой социальный институт, как экзогамия, конечно, не следует смешивать ни с сексуальным влечением, ни с любовным чувством, тем не менее, эти три типа отношений, по-видимому, движимы одним и тем же поиском комплементарности и, следовательно, функционируют согласно логике взаимно влекущихся полярностей. Гетеросексуальный мужчина не ищет свое подобие, но ищет существо, сексуально противоположное ему. Точно так же мужчина, существующий в режиме экзогамии, жаждет не свою сестру, а женщину соседнего клана. То, что является очевидностью на генитальном уровне (влечение и комплементарность полноты и пустоты, проникающего и принимающего), часто находит отголосок на психологическом уровне. Влюбленные ищут в любимом человеке не двойника самих себя, но своего рода перевернутое отражение, способное дополнить их. Именно это желание полноты лежит в основе мифа об изначальном андрогине у Платона. Согласно ему, первые человеческие существа были бисексуальными (наделенными двумя полами), и разделение этих двух полов, что стало сутью фундаментальной драмы человеческого рода (человек как существо, разрезанное надвое), таким образом подталкивало каждого индивида, заброшенного в существование, искать свою недостающую половину. Именно этот поиск и составил сущность любовного чувства.[15]

Определенные дистинкции и полярности, которые могут быть между двумя существами (которые половое различие кристаллизует, но которые оно не исчерпывает), часто являются источником влечения, возникающего между ними. Именно этот контраст, согласно Шопенгауэру, делает возможной любовную страсть, в которой он видит процесс «нейтрализации», подобно тому, как соль образуется кислотой и основанием. Если другой нас беспокоит и соблазняет, то это как раз благодаря его инаковости. «Было бы хорошо трепетать перед другим, поскольку он – действительно другой, и дорожить более всего этой странностью»,[16] – пишет Жаклин Келен. Слово «странность» часто выходит из-под пера таких авторов, которые, как она, выступали за признание этой основополагающей инаковости. «То, что объединяет мужчин и женщин, ­– так пишут Паскаль Брукнер и Ален Финкелькраут, – это ни общность интересов и удовольствия, ни страстей, но вкус их взаимной странности: одно неведение инструментализирует другое».[17] Даже если это выглядит сбивающим с толку в рамках любовных отношений, на самом деле, небесполезно напомнить, что пара не обязательно является, как бы этого не хотелось неким современным определениям, местом наиболее совершенной коммуникации. Она также является, по причине инаковости пола (который есть лишь витрина одной наиболее фундаментальной инаковости), местом нередуцируемого различия, несообщаемого, непознаваемого ­– и поэтому не будет преувеличением, как это делают упомянутых два автора, говорить о неведении, и видеть в нем не изъян, но силу соблазнения.[18]

Конечно, может случиться, что это неведение приведет к непониманию и повлечет за собой кризисы, даже разрывы, но оно также является знаком дистанции между полами, гарантом их взаимного влечения. Экономист Поль Сибрайт, который провел некоторые достаточно «иконоборческие» исследования о сексуальном поведении одновременно животных и людей, даже считает, что факт неуверенности в том, что́ испытывает другой, усиливает к нему влечение.[19] Эта небезопасность создает всю соль отношений между мужчинами и женщинами, и она приправляет все романы, которые ею вдохновляются. Она также занимает большое место в популярной культуре, будь то посредством шуток (некоммуникабельность полов как фактор недопонимания является неиссякаемым источником юмора) или посредством некоторых медийных явлений. Примером последних является успех книг и конференций Джона Грэя, чей бестселлер Les hommes viennent de Mars, les femmes viennent de Vénus (и все последующие), переведенный во всем мире, основан на этой универсальной и перспективной теме: нередуцируемое различие полов, усилия по расшифровке другого, любовное счастье, понимаемое как средство не только примирения противоречий (вместо желания их превзойти), но способ найти в них вкус жизни вдвоем. Какой бы простой ни была эта книга в научном и психологическом плане, и какой бы сомнительной ни была коммерческая кампания, развернутая вокруг этого успеха, факт остается фактом – бурный интерес, вызванный этими тезисами среди широкой публики, о чем-то говорит – даже если это и не нравится тем, кто мечтает о равенстве через гомогенизацию гендеров.

«Различие полов – пишет теолог Вероник Маргрон – не является детерминизмом, но условием встречи».[20] Чтобы нас подтолкнуть к репродукции, природе требуется стимул, который она находит во взаимном влечении полов. Подобным образом, любовное чувство, по-видимому, нуждается в притяжении различия, чтобы зародиться и развиться. Это различие, хотя и связанно с полом, находится одновременно и ниже и выше биологического пола: ниже – поскольку оно может играть эту роль притяжения даже между людьми одного пола (в случае гомосексуальной любви), а выше – т.к. ее внешние формы в основном относятся к социальному и культурному порядку, и содержат в себе больше гендера, чем пола.[21] Действительно, помимо брачных игр животного мира и некоторых эротических проявлений у наших собратьев, адресованных напрямую к ощущениям, без культурных посредников (взглядов, обнажения, интимных духов), человеческое соблазнение в основном опирается на хитрости, лукавства и культурно сконструированные коды: позы, одежда, макияж, слова и т.д. Согласно некоторым антропологам, именно в тот момент, когда наши отдаленные предки усвоили бипедализм, они были вынуждены заменить внушением ту демонстрацию органов, что преобладала при квадропедализме. Именно от такого нового телесного положения и от такого искусства внушения, как полагают, произошло соблазнение в том смысле, как мы его понимаем сегодня. Для животного – феромоны, выделяемые посредством физиологического состояния течки, для человека – тысячи путей соблазнения: половой инстинкт, с одной стороны, и инсценировка гендера – с другой. В обоих случаях инаковость находится в сердце процесса влечения.

Соблазн взгляда: между природой и культурой

Взгляд, которому всегда есть что сказать, может стать соблазнителем, так же, как он может являть факт того, что он соблазнен. Когда он заигрывает, щурится и украшается тушью, он соблазняет, как соблазняют в Голливуде. Когда он демонстрирует зрачки, расширяющиеся под воздействием желания, он соблазняет, как соблазняют в животном мире – я имею в виду, в животной части человеческого поведения. Любовный взгляд есть место, где встречаются эти два вдохновения: природа и культура. Культура не лишает себя, впрочем, игры с природой, как в тех учебниках соблазнения, которые советуют женщинам задействовать свой шарм при приглушенном свете, ибо в сумраке зрачки естественно увеличиваются, симулируя таким образом желание, которое они якобы испытывают, чтобы лучше вдохновить желанного мужчину…[22]

Если наши глаза служат нам для того, чтобы видеть другого, и если наш взгляд, если только он достаточно соблазнителен, позволяет нам быть замеченными этим другим, то, тем не менее, игра на этом не заканчивается. Бывает, что мы используем взгляд другого, подобно зеркалу, в котором видим самих себя. «Лицо женщины есть зеркало, в котором мужчина черпает уважение к своему собственному телу» – пишет Прудон.[23] Следует ли в этом видеть нарциссизм или, напротив, способ избежать слишком большого смирения и обретения уверенности в себе, необходимой в рамках любовной связи? Эта формула вполне является  обратимой: лицо мужчины – особенно, его взгляд ­– есть так же зеркало для женщины, ожидающей подтверждения своей красоты. При этом, если красота для женщин часто является самоцелью, вне зависимости от цели соблазнения (по крайней мере, многие из них так утверждают), мужчины ее ищут в себе только ради того, чтобы нравится. Мужчина, малоодаренный природой, не будет жаждать недостающей ему красоты, если он умеет разыгрывать другие козыри, чтобы соблазнять женщин и, следовательно, достигать своих целей иными способами: как гласит китайская поговорка, не важно, какая кошка, черная или белая, если она ловит мышей.

Это неодинаковость зеркального эффекта, возможно, является тем, что подтолкнуло некоторых феминисток его осудить как форму отчуждения женщины мужчиной. Это случай Вирджинии Вулф, которая в своем эссе Своя комната пишет: «На протяжении веков женщины служили мужчинам зеркалами, они обладали магическим и услаждающим могуществом вдвое увеличить его образ. […] Отражение в зеркале – сверхважно, поскольку оно заряжает жизненную силу, стимулирует нервную систему.  Отнимите его, и мужчина сможет умереть, подобно наркоману, лишенному кокаина».[24] Согласно ей, мужчина будет черпать во взгляде женщины и, в особенности, во взгляде своей спутницы силу, необходимую ему для осуществления энергичных начинаний, свойственных мужской стихии: захват, война, промышленность, поиск славы и реализации. «Как же мужчина дальше бы диктовал изречения, цивилизовал туземцев, издавал законы, писал книги, наряжался, разглагольствовал на банкете, если бы не мог видеть себя за завтраком и обедом как минимум в два раза больше, чем он есть на самом деле?»[25] Комментарий Вирджинии Вулф ироничен, поскольку она видит в этом взгляде женщины любезную ложь, а в сознании тех, кто в нее верит, почти инфантильное тщеславие. Нужно ли, тем не менее, осуждать иллюзию, порожденную субъективностью взгляда? Впрочем, возможна ли любовь без субъективности? Стендаль называл феномен идеализации любимого существа во взгляде влюбленного кристаллизацией. Если эта кристаллизация позволяет сделать мужчину красивее, чем он есть объективно, в глазах женщины, которая его любит (и наоборот), то нет никакой причины, по которой она аналогично не позволяла бы показать его более храбрым, более талантливым, более компетентным.

Отто Вейнингер – который многого наговорил за свою краткую карьеру мыслителя, но который, однако, сделал некоторые дельные наблюдения – отметил следующее: «Как только мужчина входит туда, где находится женщина, и стоит ей увидеть его, услышать его шаги или даже лишь почувствовать его присутствие, как она сразу становится совсем другой. Ее вид, ее движения меняются с невероятной быстротой. Она поправляет свою прическу, приводит в порядок свое платье, то есть слегка его приподнимает, начинает беспокоиться о своей одежде в целом, в то время как во всем ее существе возникает своего рода ожидание, полубесстыдные и полутревожные».[26] Привлекая к себе взгляд мужчины, она пытается показать свои достоинства и разыграть карту соблазнения, делая ставку на культурных аспектах женственности (прическа, платье, осанка). Итак, если мы поступаем таким образом, что выносим на передний план атрибуты нашего гендера, когда стремимся понравиться человеку противоположного пола, то это именно потому, что мы знаем (или предчувствуем), что инаковость есть закваска соблазнения.

«У мужчин есть врожденная предрасположенность желать женщин взглядом, – пишет Ненси Хьюстон, – а женщины всегда находили удовольствие в этом взгляде, поскольку он подготавливал их оплодотворение».[27] Заголовок ее книги, кстати, представляет собой формулировку, которая скорее говорит о женщине в ее отношении к другому полу: Отражения в мужском глазу. Если природа женского взгляда на мужчину, возможно, немного отличается, он точно так же, как и мужской, может выражать желание и стремиться соблазнить, а мужчины так же восприимчивы к нему, как и их женские партнеры. Клод Хабиб, автор значительного труда об истории французской галантности, полагает, что эротизм взгляда может являеться французской культурной особенностью, поскольку мы его не встречаем больше нигде, по крайней мере, столь систематично. «По приезде в скандинавские города или в Северную Америку, – пишет он, – француженку поражает редкость мужских взглядов. Она внезапно перестает быть предметом разглядывания. Это любопытное впечатление, подобное потере отражения или тени».[28] Соединенные Штаты, скандинавские страны… Неудивительно, что именно с этих территорий к нам сегодня приходят идеологии, наиболее враждебные как к соблазну, так и к его следствию – утверждению различия полов.

Равенство полов или неразличимость?

Идеологическое наступление, – которое развивается последние несколько лет в наших университетах, и которое склонно, во имя императива деконструкции, к криминализации игр соблазнения и к отказу от инаковости полов, – приходит к нам как раз из англосаксонских университетов, для которых университеты северной Европы нередко служили плацдармом (в частности, поскольку там больше публикаций на английском, нежели в университетах романской части континента). Возможно, не случайно то, что немецкая газета Die Welt заявила несколько лет назад, что Швеция была наименее романтической страной в мире, сразу после Саудовской Аравии и Ирана! В контексте пола и расы[29] различие отныне подозревается в том, что оно неявно несет смысл неравенства, иерархии и даже превосходства. Чтобы защититься от этого, предпочитают отрицать естественную данность (разность полов) и деконструировать вытекающее из нее культурное различие (гендер). Атакуя понятие инаковости, одновременно делают невозможным понятие комплементарности, что цементируюет любовную связь. В своем эссе Непреодолимая феминизация культуры[30] профессор современной истории Морис Домас предлагает заменить взаимодополнительность полов их взаимозаменяемостью. Согласно ему, первая является натуралистической иллюзией. Мужчина и женщина, будучи оба абсолютно подобными и автономными индивидами, не должны занимать определенного места внутри пары и, если доводить рассуждение до конца, впрочем, не имеют причин для того, чтобы составлять пару.  Как это всегда случается с либеральной антропологией, постулируется взаимозаменяемость индивидов, которая неминуемо ведет к атомизации.

Хотя деконструкторы систематически ошибочно смешивают различие и неравенство, следует признать, что некоторые консерваторы прошлого допустили обратную ошибку, смешивая юридическое равенство полов с их неразличимостью. К примеру, во времена Французской Революции (которая была в плане статуса женщин историческим эпизодом скорее «реакционным», нежели «прогрессистским») равенство полов, превозносившееся голосами лишь жалкого меньшинства, отпугивало по разным причинам, одной из которых (и не последней) было опасение, что в результате уравнения положения мужчин и женщин дружба заменит любовь, а сексуальные отношения исчезнут.[31] Комментируя позиции физиолога Кабаниса и антрополога Вирея, двух современников Революции, выступавших против равенства полов, Женевьев Фрэсс пишет: «Таким образом, различие полов необходимо проходит через игру строгих оппозиций, оппозиций, замечаемых невооруженным взглядом, и которые открыты к комплементарности: половой акт есть соотношение избытка и недостатка, отношение между плюсом и минусом. Что касается различия полов в сексуальных отношениях: только игра оппозиций позволяет различию стать отношением. Так, если бы схожесть была слишком большой, любовь была бы под угрозой».[32] Демонстрируя обманчивую сторону этих рассуждений (поскольку, на самом деле, равенство в правовом смысле никак не предполагает ни схожести во всем, ни неразличимости полов), Женевьев Фрэсс поясняет: «Исключение женщин при зарождении демократии представляет собой просто ответ на глубокую тревогу мужчины, что он больше не найдет в женщине другого, другого, который обеспечивает для него власть».[33] Другого в смысле зеркала Вирджинии Вулф…

Это равенство (заподозренное в эгалитаризме) часто ассоциировалось в консервативной мысли с демократией, что является исторической ошибкой. На самом деле, внедрение женского избирательного права во всеобщее избирательное право происходит намного позднее тех больших потрясений, которые сопровождали появление и развитие демократического идеала (поэтому Женевьев Фрэсс в процитированном выше фрагменте говорит об «исключении женщин при зарождении демократии»). Впрочем, даже если бы это случилось, даже если бы право голоса женщин было утверждено вместе с общим стремлением народов к демократии, это равенство прав никак не предполагало бы абсолютного равенства условий и статусов на уровнях, отличных от гражданского. «Наша драма заключается в том, – пишет Наташа Полони, ­– что демократия, устанавливая равенство всех, – понимаемое как отсутствие различия, – делает более сложными отношения мужчин и женщин, т.к. она устраняет всякую возможность задействовать различие в режиме удовольствия».[34] Это примерно то, что говорит Жиль Липовецки, сожалея, что «старые протоколы соблазнении теперь рассматриваются как лицемерные, сексистские и натянутые».[35] Он пишет: «Вот и соблазн выставлен, после искусства и литературы, на суд деформализации и десублимации, характерных для демократической культуры».[36] Однако, на самом деле, не демократия порождает это отсутствие различия, но скорее утопия неразличимости полов, которая – представленная в публичных спорах уже десятилетия, но радикализированная сегодня благодаря университетскому обсасыванию и воинствующим действиям небольших, но решительных групп – компрометирует (и в этом Наташа Полони и Жиль Липовецкий полностью правы) саму возможность соблазнения. Последнему не угрожает равенство прав мужчин и женщин, но – отрицание принципа диссиметрии.[37]

Эта мутация отношений между полами оценивается по-разному в зависимости от занимаемой точки зрения. С феминистской точки зрения, она обычно (хотя и не всегда) приветствуется в качестве прогресса. «Равенство в процессе реализации порождает сходство, которое кладет конец войне» – радуется Элизабет Бадинтер. «Каждый сторонник, отныне претендующий быть «всем» человечеством, является более способным понять Другого, ставшего его двойником.[38] Чувства, что объединяют эту пару мутантов, могут лишь изменить свою природу. Странность исчезает, чтобы освободить место для «фамильярности». Мы здесь, возможно, теряем немного страсти и желания, но обретаем нежность и соучастие».[39] Это соучастие, совершенно горизонтальное, должно привести к замещению отсутствия коммуникации между полами, о которой мы говорили ранее. Но уже в 60-е иные наблюдатели сожалели об этой эволюции. «В наше время хамства, – пишет Этьембль, – когда в отсутствии куртуазии, мы видим, как сами эротические отношения эволюционируют в товарищество, кто не мечтает о реверансах и поцелуях руки?»[40] Более чем пятьдесят лет спустя, слово «хамство» выглядит слабым, и хотелось бы, видя то насилие, которое происходит все чаще и чаще по отношению к женщинам в определенных частях общества, говорить напрямую о возвращении варварства. Вполне возможно, что альтернативой различию полов, рассматриваемому в оптике равновесия и комплементарности (французский идеал), не будет бесполый эгалитаризм (англосаксонская утопия), но брутальность неограниченного мужского превосходства (жестокая реальность мультикультурализма).[41] На самом деле, мы не должны забывать, что если сосуществование полов по-французски атакуется сверху, посредством новых университетских идеологий и мировоззрения, продвигаемого одной партией «прогрессистской» буржуазии, то оно равно атакуется снизу, по причине постепенной исламизации территории. Это две крайне контрастирующие формы пуританизма, обе и по разным мотивам, склоны стигматизировать соблазн.

Сохранить сосуществование полов по-французски

Тибо Изабель, который был моим предшественником в руководстве этим журналом, пишет в своей последней книге, посвященной язычеству: «Отрицание полового измерения существования ведет, нравится это нам или нет, к возвращению платонизма и абстрактных спекуляций. […] С какой женщиной могу я сплестись, если я больше не являюсь мужчиной, а она женщиной? Мы больше не являемся полноценными существами, самодостаточными, для которых нормальной формой сексуальности является онанизм».[42] Этот онанизм, в буквальном или переносном смысле, на самом деле, кажется единственной опцией, предлагаемой либеральной антропологией и ее идеалом полностью автономного индивида, более не стремящегося, подобно мужчине или женщине у Платона, найти во всем огромном мире существо, которого ему не хватает для достижения состояния полноты. Тезис о комплементарности полов (что можно также назвать дифференциалистским тезисом) нас учит, что пара не составляется через добавление, но через форму синтеза. Александр Дюма-сын говорит, что в идеальной комбинации мужчина присоединяет к себе женщину, тогда как в плохой – он располагает ее рядом с собой. Именно в этом заключается все различие между органицистской концепцией пары и строго механицистской.

Поскольку каждый пол зависит от другого, речь идет – как уже писал Ален де Бенуа несколько десятилетий назад – о том, чтобы «сформироваться через антагонизм в конфронтации с элементарным различием».[43] И он это недавно подтвердил: «Пара оказывается настолько крепкой, насколько мужчина в ней признается женщиной в качестве мужчины, и насколько женщина в ней признается мужчиной в качестве женщины. Без присутствия мужественной верильности женщина не может расцвести в своей женственности; без присутствия женственности мужчина не может укрепить свою мужественность. Поломка этого процесса взаимной валидации является причиной разрушения пар».[44] Это признание инаковости в качестве основы любовной связи нам кажется тем более важной в такой цивилизации, как французская, которая – несмотря на все столь разнящиеся этапы, что она прошла в плане статуса женщин и в формах выражения чувств – всегда отличалась двумя инвариантами, ведущими свою историю с самого начала: соблазнение и различие полов. И я бы хотел добавить: соблазнение посредством различия полов. Если говорить о средневековых представлениях о куртуазной любви, о либертинаже века Просвещения и о романтизме следующего столетия (и это лишь несколько эпизодов среди многих других), сосуществование полов по-французски, более или менее кодифицированное, более или менее стыдливое, более или менее свободное, всегда придавало ценность игре соблазнения и всегда защищало инаковость.

Наши далекие предки понимали, что любовь нужно было искать за пределами своей фратрии, своего клана, на значительной дистанции от самого себя. Запрет на инцест обусловил экзогамию, которая, обосновывая общественную мораль, способствовала миру и благополучию общностей, следовавших ей, не зная, что одновременно служат интересам генетики. Этот основополагающий институт человечества дал нам фундаментальное указание на условия комплементарности: один не может быть восполнен с помощью того же самого, но только с помощью другого. И то, что для большей части людей делает этого другого столь соблазнительным, столь привлекательным, – это именно его инаковость, которая выражается будь-то в рамках пола, гендера или иных различающихся качествах. Антрополог Маргарет Мид сделала очень дельное в данном контексте наблюдение: «Всякая адаптация, склонная редуцировать различие, уязвимость какого-то пола, силу другого пола, приуменьшает их возможность дополнять друг друга, и она символически блокирует конструктивную восприимчивость женщины и энергичную, и так же конструктивную, активность мужчины, что толкает его во внешний мир. Таким образом, мы рискуем создать достаточно скучные образцы человека, отказывая каждому полу в человеческой полноте, которой он мог бы достичь. Нужно защищать каждый пол в моменты их слабости, оберегать их во времена кризисов, через которые они проходят, иногда более болезненные для одного, а иногда – для другого. Но, оберегая их, давайте оберегать и различия. Компенсация различий равносильна их отрицанию».[45] Давайте защитим различия, прославим инаковость, продолжим игру соблазнения и восполним себя с помощью другого. Это то, что во французской культуре и называется заниматься любовью.

---

Примечания

[1] Georges Devereux, Femme et mythe, Flamarion, Paris 1982, p. 10.

[2] Ibid.

[3] Фр. « Qui se ressemble s’assemble » — прим. перев.

[4] Claude Lévi-Strauss, Les Structures élémentaires de la parenté, Mouton & Co, Paris 1967, p. 60.

[5] Заметим, что то, что экзогамные общества получают через мир и союзы (согласованный обмен женщинами – согласованный сообществами, которые участвуют в нем, а необязательно женщинами как индивидами!), эндогамные общества получают… через войну! Войну, о которой Мишель Клускар пишет: «Для племенной эндогамии она есть способ «преодолеть» тупики своего репродуктивного порядка, исправить механизацию тотемов и табу, «решить» проблему «циркуляции женщин». Отсюда похищение сабинянок, набеги, захват и т.д.» (Traité de l’amour-fou, Kontre-Kulture, Paris 2013, p. 50). Клускар рассматривает, кстати, запрет на инцест как «реальность природы», которая «становится категорическим императивом, т.к. он является единственным способом установления системы коммуникации» (Ibid., p. 203).

[6] Claude Lévi-Strauss, op. cit., p. 35.

[7] Ibid., p. 556.

[8] Ibid., p. 551.

[9] Georges Bataille, L’énigme de l’inceste, in L’Érotisme, Éditions de Minuit, Paris 1957, p. 235.

[10] Ibid., p. 242-243.

[11] Ibid.

[12] John Ferguson Mac-Lennan, Studies in Ancient History. Comprising an inquiry into the origin of exogamy, Macmillan, London 1896.

[13] Sigmund Freud, Totem et Tabou, Payot, Paris 1965.

[14] Claude Meillassoux, Femmes, greniers et capitaux, Maspero, Paris 1975.

[15] Отметим, что в Пире Платон уточняет, что гомосексуальность выводится из этого мифа так же, как и гетеросексуальность. Человек, бисексуальный по происхождению, иногда наделен двумя различными полами, а иногда двумя одинаковыми. Таким образом, если комплементарность естественно усиливается половым различием, она, тем не менее, может равно выражаться в форме влечения между двумя людьми, которые, хотя и одного пола, ищут в другом не то, чем они обладают и сами, но как раз то, что у него есть другого.

[16] Jacqueline Kelen, L’éternel masculine. Traité de chevalerie à l’usage des hommes d’aujourd’hui, Robert Laffont, Paris 1994, p. 230.

[17] Pascal Bruckner & Alain Finkielkraut, Le Nouveau désordre amoureux, Points Seuil, Paris 1979.

[18] Если я настаиваю на соблазняющей роли неведения, то это чтобы четко отделить его от неведения, в смысле незаинтересованности по отношению к другому. Этот другой оказывается непонятым и, в результате, овеществляется, становится простым объект удовольствия для своего партнера. Такое поведение далеко не благоприятствует любви, но скорее препятствует ей. Вот это отклонение, способное привести к некоторой мизогинии (или, с другой стороны, к мизандрии), встречается в разнообразных «мачистских» выражениях, довольно распространенных, таких как «женщины не хотят быть понятыми, они хотят быть взятыми» (это клише используется в многообразных формах, в рэп-текстах или в некоторых мужских разговорах).

[19] Paul Seabright, Sexonomics, Alma, Paris 2012.

[20] Véronique Margron, in. éric Fassin & Véronique Margron, Hommes, femmes ; quelle différence ?, Salvator, Paris 2011, p. 74-75.

[21] Здесь не место снова начинать старый спор о связи пола и гендера. Я лишь напомню определение, данное английский социологом Энн Окли: «Слово «пол» относится к биологическим различиям между самцами и самками, к видимым различиям их гениталий и к соответствующим различиям их репродуктивных функций. Гендер же, ­– это вопрос культурный, он относится к социальной классификации между мужским и женским» (Sex, Genre, Society, Temple Smith, Londres 1972). Как я более детально объясняю в своей статье Гендер, опубликованной в коллективном труде Pourquoi combattre (Perspectives Libres, Paris 2018), гендер – это социальный, культурный аналог биологического пола, и он настолько интегрирован в наши повседневные практики, что иногда сложно в нашем образе жизни или нашем отношении к своей половой идентичности различить, что восходит к врожденному, а что – к приобретенному. Ограничимся этими базовыми определениями касательно старой дискуссии о природе и культуре. 

[22] «Расширенные зрачки благоприятствуют выражению взаимного влечения» (Allan Pease, Pourquoi les hommes se grattent l’oreille et les femmes tournent leur alliance ?, First, Paris 2005).

[23] Pierre-Joseph Proudhon, De la justice dans la révolution et dans l’Eglise, tom IV, étude XI : Amour et mariage, Fayard, Paris 1990, p. 2066. И он добавляет, что «ум женщины так же является зеркалом, в котором [мужчина] созерцает свой гений», и считает, что «нет такого мужчины, среди самых образованных, самых изобретательных, самых глубоких, который не испытывал бы от своего общения с женщинами своего рода освежение».

[24] Virginia Woolf, Une chamre à soi, 10/18, Paris 2001, p. 54.

[25] Ibid.

[26] Otto Weininger, Sex et caractére (trqd. Daniel Renaud), L’ Âge d’Homme, Lausanne 1975, p. 174.

[27] Nancy Huston, Reflets dans un œil d’homme, Actes Sud, Arles 2012, p. 21.

[28] Claude Habib, Galanterie française, Gallimard, Paris 2006, p. 36.

[29] Тем не менее, нужно отметить, что с некоторого времени эту проблему уже видят иначе, что связано с удивительной реабилитацией термина «раса» определенными левыми интеллектуалами, которые, оглядываясь на десятилетия безразличия, мотивированного антирасизмом универсалистского типа, украшают себя цветами самого раскованного расиализма.

[30] Maurice Daumas, L’irrésistible féminisation de la culture, Presses universitaires de Pau et des pays de L’Adour, Pau 2019.

[31] Среди авторов «контрреволюционеров» мнения расходятся. Сенанкур боялся, что любовь не переживет равенства полов, тогда как позднее Стендаль будет постулировать, наоборот, что природу, источник любовного чувства, невозможно заставить умолкнуть посредством эволюции общества.

[32] Geneviéve Fraisse, La Raison des femmes, Plon, Paris 1992, p. 78.

[33] Ibid., p. 53.

[34] Natacha Polony, L’Homme est l’avenir de la femme. Autopsie du feminism contemporain, JC Lattés, Paris 2008, p. 91.

[35] Gilles Lipovetsky, La troisiéme femme. Permanence et revolution du feminine, Gallimard, Paris 1997, p. 54.

[36] Ibid.

[37] «То, что красивая женщина больше не притягивает взгляды мужчин, хорошо доказывает, что мы наблюдаем рождение нового мира, где то, что мы сегодня называем соблазнением, больше не будет, по крайней мере, в тех существующих формах, что основаны, конечно, не на неравенства, но на диссиметрии, в соответствие с которой женщина хочет нравиться, а мужчина – завоевывать» (élisabeth Lévy, « La révolution antisexuemme », in Causeur № 59, été 2018). Взгляд, всегда взгляд…

[38] Рассуждение Элизабет Бадинтер здесь является чисто риторическим и абсолютно ни к чему не ведет. То, что она отрицает тезисы Рене Жирара (намного более заслуживающие доверия в этом вопросе), согласно которому, именно поскольку другой близок мне (в смысле его похожести), миметическое соперничество усиливается и порождает конфликты.

[39] élisabeth Badinter, L’Un est l’autre, Odile Jacob, Paris 1986, p. 245.

[40] Êtiemble, Confucius, Gallimard NRF, Paris 1966, p. 107.

[41] Эта гипотеза в том числе развивается в эссе Эжени Бастье, Adieu Mademoiselle. La défaite des femmes, Éditions du Cerf, Paris 2016.

[42] Thibault Isabel, Manuel de sagesse païenne, Le Passeur, Paris 2016, p. 191.

[43] Alain de Benoist, « La condition feminine », in Vu de droite. Anthologie critique des idées contemporaines, Le Labyrinthe, Paris 2001, p. 346.

[44] Alain de Benoist, Les Démons du bien, Pierre-Gulluame de Roux, Paris 2013, p. 213.

[45] Margaret Mead, L’Un et l’autre sexe, Gallimard Folio, Paris 1966, p. 425.

Перевод с французского Семена Жаринова